Пока "Влечение" толстеет ещё на один сантиметр пыльного покрытия, я выкину на людской суд другую работу по ГинЦу. Её плюс: она написана окончательно и бесповоротно. Её минус: начало зародилось в пору депресняка четырёхмесячной давности, отсюда бескрайняя унылость первой половины повествования.
Выкладываться сиё чудо будет постепенно. Пока что две первые главы, бьющие рекорд тоскливостью и философскими изысками, коим обзавидуются все модные инстаграммные
курицы богини, привыкшие выкладывать свои груди/ноги/попы в сопровождении столь же выдающихся мыслительных заключений.
Итак, прошу любить и жаловать!
З.Ы. Ссыль на ФикБук -
ficbook.net/readfic/3904599Название: Febris remittens
Автор: ManyaChka, она же akhCaynaM
Бета: Цумари
Дисклаймер: Я не я и лошадь не моя. И вообще, Сорачи-сенсей – наше всё!!!
Предупреждения: ООС
Рейтинг: R
Пейринг: Гинтоки/Цукуё
Жанр: Гет, Ангст, Драма, Психология, Философия, Hurt/comfort
Статус: в процессе написания (2 главы)
Размер: миди
Размещение: исключительно с согласия автора и с этой шапкой
Описание: Тоска ожидания — хроническая болезнь, что травит душу
Комментарий автора: Febris remittens — послабляющая лихорадка, при которой температура тела постоянно скачет в пределах 1,5-2°С, не снижаясь до нормальных цифр.
По фанфику Гинтоки отсутствует в Эдо год. Будет ещё ряд огрех и несовпадений с оригиналом, но мне кажется, что при их устранении суть повествования потеряется.
Главы 1 и 2
Глава 1. О пустых мыслях в разгар трудового дня
За год выяснилось одно — раньше она уделяла слишком мало времени работе. А меж тем Ёшивара жестоко мстила за каждый час отдыха, равнодушно стирая в пыль судьбы людей, живущих за гранью понятий о пороке и добродетели. Стоило дать волю минутной слабости и поддаться праздным мыслям, как квартал презрительно отворачивался от своей защитницы, с надменной издёвкой предлагая уж более не возвращаться из мира грёз туда, где её совсем не ждут. О, «Весёлое поле»* имело поистине женское лицо! Только женщина может нести в сердце яростную ненависть, но при этом продолжать холодно твердить, что у неё и в мыслях нет таить обиды и готовить план расправы, в то время как только одно это и составляет всю суть её существа.
Лидер Хьякко знала, с чем ведёт войну. Не с бандитами и наркоторговцами, не с развращёнными нравами и не с общественными пороками. Она билась против помешательства, в которое Ёшивара обещала ввергнуть каждого, у кого недостанет сил ей противостоять. Или же бессилия, чтобы покориться. Те же, кто стоял на грани, мучаясь бесчисленными отравляющими вопросами без ответов, были обречёны сойти с ума в этом царстве вывернутых наизнанку и подменённых понятий. Ёшивара, равно как и весь Эдо, ненавидела всякого, кто по своей слепой горячности стремился судить о ней однобоко, кто искал ту черту, за которой фальшь будет явственно отделена от истины, грехопадение от искупления, а безнравственность от отчаяния. В конце концов, последняя надежда сохранить рассудок для такого человека оборачивалась медленным разложением, заканчиваясь гниением трупа с размозжённым черепом во внешне живой и даже вполне привлекательной оболочке.
Силы были неравны. Цукуё знала, что не выстоит против бездонной пропасти, которую какой-то шутник некогда окрестил мирозданием. Подумать только, какое красивое слово — «мироздание». Так и наводит на восхищённые мысли о бескрайних просторах вселенной, о незыблемости тех законов и постулатов, что однажды легли в основу мельчайшего волнения космической энергии, природы и человеческой души. Но это лишь вздор, романтическая чушь, чудовищно искажавшая восприятие людьми своего беспомощного положения. Ибо никто не даст человечеству гарантий, что оно на правильном пути и все его общественные, культурные, творческие и научные достижения хоть чего-то стоят.
Кто сказал, что наши суждения о природе приподнимают хотя бы краешек завесы над её непознанной тайной? А если вместо этого всё предшествующее время мы лишь усиленно тянули за полу вниз, вот-вот грозя обрушить на беспутные головы тяжёлый карниз? Кто может поручиться, что все так называемые «богатства цивилизации» взросли на благодатной почве человеческого гения, орошаемые живительным и полноводным источником вдохновения? А если на самом деле такое объяснение — лишь нашёптывания взыгравшей гордыни, и в действительности вместо почвы есть лишь выжженная пустошь, вместо источника — мутная лужа, а вдохновение — это не более чем снисходительное дарование непостижимой, высшей сущности, исполненной жалости к бессмысленным потугам людской участи? Кто может поручиться за свои знания и назвать их объективными? А если всё то, что в наше время привычно ассоциировать с непреложной истиной, представляет собой не более чем внешнюю манипуляцию, которая однажды позволила увидеть то, чего в действительности нет и никогда не существовало?
Цукуё всё равно, какой из вариантов стоит ближе к правдивому отображению картины мира. Она сможет прожить и без того, чтобы открыть высший смысл своего предназначения. Есть задача поважнее, чем ковыряться в метафизике, извращаясь над словами так, чтобы в конечном счёте вогнать их в сырую яму и навеки засыпать землёй, припечатав сверху плитой с названием нового философского учения. Может быть, такое существование имело шанс принести человечеству больше пользы, но эту честь Цукуё отдавала на откуп кому-нибудь иному. Её роль куда примитивнее и проще — создать миф, в который захотят поверить обитатели Ёшивары. Не жители всей Японии, не население земного шара, не гости из дальних галактик, а одни только люди, избравшие своим домом «Весёлое болото». Пусть это только иллюзия, но Цукуё жизнь положит за то, чтобы в эту трясину не затянуло крохотный островок веры, надежды на справедливое воздаяние за преступления и добродетели. Она не мессия и не спасительница душ, но всем сердцем хочет воплотить в мир наставления солнца Ёшивары, что однажды призвало не жаловаться на клетку, но учиться жить в ней достойно.
*В позднем варианте название «Ёшивара» переводилось с японского как «Весёлое поле» или «Весёлое болото». В первоначальном же написании квартал именовали «Тростниковым болотом», и лишь позже первый иероглиф заменили на омоним, точнее отображавшим суть предмета.
Глава 2. Об издержках наблюдательного поста
Порой Хинова едва сдерживала отчаянный порыв закричать о том, что Цукуё не по силам вынести уготованную самой себе страшную участь. Но стоило единственный раз обнаружить собственную слабость, и она бы лишила любимую подругу последнего оплота защиты. Хинова не могла встать рядом, чтобы оказывать поддержку, сражаясь плечом к плечу. Ей только и оставалось, что безмолвно беречь такую хрупкую и такую несгибаемо упрямую молодую девушку, однажды вызвавшуюся взвалить на себя заботу о судьбе Ёшивары.
Хинова, как никто иной, ликовала проблеску надежды, появившемуся с серебряным лучом, что однажды скользнув в узкую щель меж массивных затворов железных небес, сорвал весь мир с петель, сжигая останки бесконечного мрака отчаяния и страха в огненном сиянии пылающего Солнца. Сколько раз Хинова подавляла игривое желание заметить двум извечным спорщикам, отрицавшим очевидное, что звёзды с небосвода ради кого угодно доставать не станут. Однако женская мудрость всегда брала верх над охотой вмешаться в чужие отношения. Хинова была уверена, что время расставит всё по своим местам, завершив наивный самообман и игру в кошки-мышки самым логичным образом. Однако судьба распорядилась иначе.
Прошёл год. Эти 365 дней изменили Цукуё так, что Хинова едва могла глядеть на неё без содрогания. Девушка таяла на глазах, словно не ко времени выпавший снег. Ела чудовищно мало, обходясь в сутки несколькими мисками риса. Первое время Хинова ещё пыталась противостоять болезненному аскетизму, горестно всплёскивая руками и выговаривая Цукуё за самоистязания. Белая, точно простыня, девушка соглашалась, сдавленно прося прощения за причинённое расстройство и подрагивающей рукой берясь за палочки. Хинова видела, с каким трудом подруге даётся каждый новый кусок, как едва заметно кривилось лицо, точно она глотала морского ежа. И всё же женщина твёрдо верила, что пусть даже силой, но принудит съедать хотя бы сведённую к минимуму дневную норму пищи. Верила до тех пор, пока однажды случайно не услышала, как Цукуё выворачивает наизнанку после вкушения настойчиво предложенных продуктов. И тут Хинова поняла: потребляя столь ничтожные порции, девушка вовсе не стремилась изводить себя. Она физически не могла есть больше. И только раскаяние за заботы взволнованной и искренне любившей её подруги заставляли перешагивать через тошноту и мучать себя пищей, которую организм всё равно отторгал в самой лихорадочной форме. После этого Хинова ни разу и словом не обмолвилась о необходимости здорового питания.
Взгляд Цукуё, во всю её жизнь горевший вызывающим и непокорным пламенем, потускнел от застывшего в нём страдальческого отречения. Цветущий вид сменился чахлой худобой поражённого болезнью засыхающего дерева. Мягкость форм и изгибов обернулась надломленностью истончённой фигурки, что ещё не утратила своей очевидной женственности, но уже резко выдавала телесное недомогание и отчаяние духа.
Многие из тех, кто хоть отдалённо догадывался о том, что так терзает лидера Хьякко, в искреннем сострадании говорили: «Неужели стоит принимать всё так близко к сердцу? Никто ведь не умер. А в будущем всё обязательно сложится хорошо, надо только запастись терпением и верой!» На эти чистосердечные, но слишком топорные и недалёкие высказывания Хинова могла реагировать лишь резкой усмешкой.
В призывах не относиться к происходящему с излишней чувствительностью виднелось желание свести человеческие переживания под единый эталон, под идеал того, как в представлении большинства виднелось проявление тех или иных эмоциональных порывов. Если любовь, то только в страстных поцелуях и крепких объятиях, если дружба, то только в опьяняющей поддержке и горячащих ум и душу беседах, если жажда, то только в стремлении к источнику её удовлетворения, а если разлука, то только в стойком преодолении отчаяния и надежде на новую встречу.
Всё это столь отвлечённо и обезличено лишь для того, чтобы отгородиться от самой слабой и незначительной попытки проникнуть чуть глубже к настоящему истоку слабости человека, чтобы только не столкнуться с истерзанными и перепутанными осколками разбитой вдребезги души. Ведь так гораздо проще: навесил ярлык и не без затаённой гордости уверовал, что до необычайности тонко понял все причины метаний и страданий чужого сердца.
Порой Хинова едва сдерживалась, чтобы в отчаянии не закричать. Однако она не имела права на эту слабость. Цукуё будет стоять на защите подруги до самого последнего издыхания, пренебрегая физической немощью истинного солнца Ёшивары и превыше всего ценя величие её духовной силы. Если Хинова отнимет веру ещё и в этот луч света, то слишком велика опасность сломить последнюю опору, что пока останавливает лидера Хьякко у края обрыва. Поэтому Хинова сдерживалась, проглатывая никем не замеченные слёзы, и молча продолжала наблюдать за слишком дорогой сердцу и слишком любимой подругой. А наблюдать, не имея и призрачной возможности к действию, иной раз сто крат тяжелее и хуже, чем решиться на самый отчаянный шаг или подвиг.