Принимая всё вышеизложенное во внимание, отмечу, что мой образец забраковали ещё до начала проверки, заметив на дне пробирки маслянистый осадок. Тем веселее. Когда-нибудь я выведу раствор нужной концентрации и верных химических свойств, а пока — маленький шажок человека к своей амбициозной цели.
Арт для правильного настроения.
И поехали.
Название: Логово Дракона
Автор: ManyaChka, она же akhCaynaM
Дисклаймер: Я не я и лошадь не моя. И вообще, Сорачи-сенсей – наше всё!!!
Рейтинг: NC-17
Пейринг: Гинтоки/Цукуё
Жанр: Гет, Романтика, Юмор, PWP
Предупреждения: BDSM, Кинк, ОМП, Нехронологическое повествование
Статус: в процессе написания
Размер: миди
Примечания автора: Автор сам не знает, что творит *.*
Ссылка на Фикбук: ficbook.net/readfic/4651881/12894526#part_conte...
Часть четвёртая. Если крадёшь фразу из фильма Стивена Шейнберга, вкладывай её в подходящие уста!
Часть четвёртая. Если крадёшь фразу из фильма Стивена Шейнберга, вкладывай её в подходящие уста!
Что нужно знать о новой части:
1. В ней наверняка прозябает множество глупейших ошибок, упущенных моим замыленным взглядом.
2. Не знаю, получится ли распознать в тексте исполнение заявки, но очень жду мнение заказчика, пусть даже оно и не будет одобрительным.
3. В ней наконец-то оправдывается рейтинг.
На заметку: если однажды ей в руки попадёт руководство по изготовлению войлочных игрушек или, скажем, пособие по ракетостроению, Цукуё обязуется прочесть его от корки до корки. Жизнь иронична и непредсказуема, а потому человек, всей душой возжелавший стать хокаге, может столкнуться с проблемой селекции крупного рогатого скота. А почему бы и нет? Мир не маркирует обстоятельства и обязанности человека из расчёта на его пожелания и возможности. Умудрился родиться двуногим и прямоходящим, так и будь любезен разбираться с тем, что наворотили твои предки и современники, по временам косясь в сторону потомков.
— Нервничаешь? Это ты зря. — Гинтоки добродушно улыбается и качает головой, точно ведёт разговор с несмышлёным ребёнком, которому предстоит эволюция от горшка до унитаза. — И пусть мы не в Хогвартсе, Гинпачи-сенсей достаточно практиковался с волшебной палочкой, чтобы преподать тебе урок магии.
Он продолжает что-то говорить, но Цукки едва ли чувствует разницу между его словами и фирменным «пика-пика» Пикачу. Вот интересно, если сейчас дать задний ход и предложить начать с чего попроще — за ручки там подержаться или обменяться номерами мобильных телефонов (последнее предпочтительнее) — Гинтоки сильно расстроится?
Каким-то образом его воодушевление выкачивает из неё былую уверенность, вводя в состояние отупения. Саката счастливо болтает без умолку, и Цукуё начинает казаться, что с ней что-то не так, раз вместо радости испытывает одну только апатию.
— Вот! — гордо восклицает Гинтоки, протягивая какую-то бумажку.
Цукки покорно берёт её да так и замирает, едва ли догадываясь о существовании следующего этапа манипуляций с полученным инвентарём.
— Прочти его, лапуля.
От этой его «лапули» Цукуё приходит в такой благоговейный ужас, что, принимаясь зачитывать названия с листа, почти кричит.
— «Чобиты», «Мёд и клевер», «Меланхолия Харухи Судзумии», «Семь обличий Ямато Надэсико»*… — В оторопи переводя взгляд на приосанившегося и крайне довольного собой Гинтоки, она без лишних мудрствований спрашивает: — Что это?
— Мой послужной список.
— Послужной список, — эхом отзывается Цукки.
— Впечатляет, да?
— Впечатляет, да.
— Эмм… Раз-раз, центр управления вызывает Цукуё, приём? — Он машет перед её лицом ладонью. — Ты хоть что-нибудь понимаешь или только повторяешь за мной?
— Только повторяешь за мной.
Гинтоки молчит, и сомнение в его взгляде постепенно сменяется диковатым интересом. Откашлявшись в кулак, Саката осторожно начинает:
— Ах, Гин-сан, я так давно мечтаю, что ты возьмёшь меня силой. Не могу думать ни о чём другом с тех пор, как видела твой огромный толстый…
— Гинтоки! — обрывает его опомнившаяся Цукки. Для пущего эффекта хочется присовокупить к возмущению убедительной силы удар в живот, но после поцелуя как-то не понятно, сохранилось ли за ней право выбивать из него дурь, и остаётся лишь удушливо краснеть.
Пытаясь не замечать разочарования в потускневших глазах, Цукуё старательно избегает мысли, что ему за радость слушать от неё пошлости. Меняя тему, она возвращается к зажатому в ладони листу, слегка потрясая им в воздухе.
— И что я должна из этого вынести?
— Мой богатый любовный опыт.
— Что?!
— Следует отдать должное и Суги-тану, он большой молодец.
— Суги…-тан? — выдавливает Цукки, пока судорожно работающий мозг бьётся над правильным ответом к заданной задачке. — О-о-о… Где-то далеко-далеко с головы Сугиты-сана только что упал последний волос*.
— Не говори глупости, манга не закончится на главах о принце Хате*, — фыркает Гинтоки.
— Как бы там ни было, но что мне с этим делать? — Она вновь пробегает взглядом по строчкам, но сделать из их содержания достойный вывод не решается.
— Ты что, совсем меня не слушаешь? — негодует Саката, скрещивая руки на груди. — Этот список отражает все мои любовные похождения и гарантирует, что тебе не о чем волноваться: Гин-сан точно знает, куда вставить ключ зажигания, чтобы завести свою крошку.
Только чудо помогает Цукки удержаться от желания заехать ему по носу, но вот весёлые пляски дёргающегося глаза никто не отменял.
— Вот как? Спасибо за трогательную заботу. «Красивый папа», «Кровь окаянного пса», «Тиран, который влюбился»*… Теперь я точно знаю, что беспокоиться не о чем.
— Ой, не говори так легкомысленно: Суги-тану пришлось пойти на это из нужды в деньгах на операцию.
— Какую?
— Серьёзную операцию… — Гинтоки берёт драматическую паузу и с прискорбием выдыхает: — … по пересадке волос… И-та-та-та-та-та! — Цукуё всё-таки не выдерживает, отвешивая щедрую оплеуху, вложив в неё все свои чувства. — Ты жестокая! Хочу вернуться обратно к Чии! — плаксиво грозится Саката.
— К котёнку? — с сомнением уточняет девушка.
— К Чии из «Чобитов»*! Ах, Чии, моя первая любовь. — Он нежно вздыхает, приложив руку к сердцу, и скупая слеза сбегает по щеке. — До сих пор слышу твоё жизнерадостное «с возвращением, Хидеки!» А потом ты кидалась мне на шею, и, прошу заметить, вовсе не затем, чтобы задушить…
— А я не рассказывала тебе один смешной случай, который произошёл при работе над «Чёрным дворецким»*? Я была подавлена безразличием любимого мужчины, а Себастьян оказался таким чутким и страстным любовником…
— Если подумать, Чии не так уж и идеальна. Я нашёл её на помойке и едва не надорвался, пока тащил домой. И ведь столько лет прошло, она могла набрать ещё больше… — он осекается, наконец-то замечая, что его воодушевляющие речи впечатляют Цукуё совсем не тем, чем следовало бы. — И когда мне надо было остановиться?
— Ещё до того, как я увидела в списке «Мальчиков-черлидеров».
— Знаешь, первая операция прошла не слишком удачно, так что…
— Ты хотел отыскать недостающий реквизит. Так вот сейчас самое время, пока мне окончательно не разонравилась эта идея. — Терпение Цукки во всю сигнализирует о преодолении критической отметки, а ведь они и начать не успели! И во что она только ввязалась?
Гинтоки сглатывает, впервые прозревая хлипкость моста над пропастью с кольями, по которому собирается совершить прогулку. Коротко кивнув и бросив отрывистое «я мигом», он прытко вскакивает с места, упархивая в неназваном направлении.
Цукуё со вздохом опускает голову, принимаясь рассматривать руки так, словно не знает, для чего они нужны. Нет, правда, что ей делать? Когда смотришь такие сцены в кино, камера тактично оставляет героев, уходя странствовать по стенам. Максимум, что выхватывает её объектив, — движущиеся тени, да и те урывками, будто бы хорошее воспитание и природная скромность мешают отдать должное радостям телесных поползновений.
Но в жизни всё по-другому, и вместо умеренно откровенных кадров интимных ласк, приносящих сказочное удовольствие обоим участникам процесса, Цукки получает неадекватный диалог о том, каким опытом обзавелись их сейю на прошлых проектах.
Можно подумать, она бы умаялась от скуки, не сопровождай их первые шаги к близости комедийная шоу-программа. Цукуё и без того непросто. Оставив в стороне творческий путь Сугиты-сана… а сколько женщин было у самого Гинтоки? Мысль эта, пришедшая незваным гостем на праздник, бесцеремонно расселась за отнюдь не ей уготованным местом во главе стола, укладывая ноги поверх белоснежной скатерти.
Цукуё и в страшном сне не снилось, что однажды она сочтёт подобный факт из его мутной биографии чем-то важным. Но скрутивший желудок нервный спазм исключил возможные попытки мозга отречься от нелицеприятной истины. Цукуё не всё равно. Почему-то именно сейчас кажется жизненно важным, с кем и в каких связях он состоял раньше.
Странно, но она никогда не слышала, будто бы Гинтоки наведывался к кому-то из куртизанок Ёшивары. И не то чтобы Цукки так ревностно следила за его личной жизнью, но в квартале красных фонарей слухи и сплетни роились, как пчёлы в гудящем улье, а их сбором занимались с особым рвением. Спаситель Ёшивары, известный всем и каждому, занимал почётное место среди нескончаемой череды анекдотов и сальных шуточек, однако ни разу его имя не фигурировало в историях постельных похождений. Некоторые женщины в открытую зубоскалили, подвергая сомнениям то его мужские силы, то сексуальные предпочтения, якобы не учитывающие противоположный пол. И только Хинова тихонько посмеивалась, легонько покачивая головой.
— И ты без дела не останешься, — неразборчиво бормочет Гинтоки где-то рядом.
Цукки поднимает взгляд и видит в его руках помимо хорошо знакомого ошейника, подобранного с пола, толстую верёвку. Он присаживается на колени, и она чувствует прилегание прохладного кожаного ремешка к шее, зафиксированного так, что ощущается плотность сомкнутого кольца, которое, однако, не давит и не душит. Гинтоки велит ей развернуться спиной, Цукуё без колебаний выполняет, молча смотря перед собой.
Сложенная пополам верёвка пропускается над грудью, исчезает сзади, уверенно затягивается где-то между лопаток, вновь показывается спереди, на этот раз втискиваясь снизу, выделяя и без того приметные достоинства женственной фигуры, и снова убегает за спину, сплетаясь с ранним креплением. Второй виток верёвки ложиться в ряд тому, что проходит над бюстом, возвращается назад, смыкается там, чтобы подняться к правому плечу, а через него — подползти под верхнюю парную обмотку и соединить её с нижней.
Гинтоки садится к ней лицом, и Цукуё вздрагивает, когда его пальцы, проворачивающие какие-то хитрые махинации с этим соединительным мостиком, невзначай задевают грудь. Странное прикосновение выходит беглым, всё равно что обязательным, не получая никакого продолжения. Мужская рука протягивает верёвку вверх, перекидывая вторую «лямку» через левое плечо обратно за спину.
— У тебя было много женщин, да? — против воли вырывается у Цукуё.
Он уже успел переместиться назад, и она не может увидеть его реакцию, но ладонь, мгновение назад вязавшая сложный узел, прекратила всякое движение.
— Что? — переспрашивает Гинтоки, сбитый с толку неуместным вопросом.
Цукки молчит. Абсурдно, но ответ знать совершенно не хочется. Впору бы рассмеяться собственной шокирующей глупости, однако она не может по-другому. Мысли, казавшиеся неважными, вдруг покинули тёмные углы, разом повылезав на свет, и никакими верёвками не удержишь.
Голова поникла, голос едва слышный, чтобы не так заметно ломкость и дрожь:
— Со мной будет не так хорошо, как с ними.
Сказала всё-таки. Интересно, если сейчас он останется, то из жалости?
Гинтоки доводит прерванное плетение узлов до конца, после чего аккуратно берёт за плечи и разворачивает к себе в пол-оборота.
— Так вот чего ты боишься, — усмехается он, но так мягко, что к Цукуё возвращается слезливая сентиментальность, чей шальной вал удаётся отвратить далеко не сразу.
Что б ей ещё раз взять в руки «Nushi ni Todoke»! А то откуда в ней взяться этой дурной охоте плакать по любому поводу?
— Я-то думал, девушке спокойнее, если рядом мужчина с опытом. Но как я мог забыть, что со мной самая большая любительница взвалить ответственность на себя и тащить её в одиночку? — Гинтоки беззлобно посмеивается, качая головой. — Ты уверена, что я тебе вообще нужен? Может, Шинигами Таю предпочитает и путь от невинности к пороку преодолеть исключительно своими силами?
Пунцовая Цукки толкает его в бок локтём, он складывается пополам, надрывно охая, да так громко, что сразу понятно: боль тут ни при чём, и все старанья ушли на откуп природной тяге к театральности. Склонившись к её плечу, Гинтоки тихо шепчет:
— С тобой уже намного лучше.
Признание, такое бесхитростное и незамысловатое, вдруг подсказывает ответы к тем загадкам, ключи к которым Цукуё считала навеки утерянными. Вдруг становится понятно, почему Гинтоки проходил мимо ищущих его внимания ёшиварских прелестниц, почему не переспал с ней после злоключений с Джираей, когда она недолго думая предложила компенсировать физический ущерб простыми радостями плоти, и почему теперь его простые слова и прикосновения заставляют дрожать, крепче сжимая взмокшие ладони.
Цукуё связывает вовсе не верёвка, и вовсе не ошейник затрудняет дыхание, пока мелко трясущиеся плечи накрывают сильные руки.
— Дурак. — Цукки отпихивает Сакату и отворачивается, не желая разоблачать обострённой чувствительности, с которой она реагирует на его голос, его нежные поглаживания, жар его тела. Хотя в какой научной лаборатории найдётся такой микроскоп, через который можно увидеть те мизерные шансы, что он до сих пор этого не понял?
Но от её хитрого стратегического манёвра Гинтоки и с места не двигается. Вырвавшийся смешок растворяется в горячем дыхании, ласкающем шею, пока ладони растирают предплечья: вверх-вниз, вверх-вниз. Он всё никак не переступит черту, и в какой-то момент Цукки понимает, что затянувшееся воздержание Сон Гоку* от путешествия на Запад повергает в больший трепет, нежели жадность изголодавшегося пса, глодающего найденную кость. Прикусывая губу, она силится сдержать слабый стон, прорывающиеся вместе с осознанием: игра будет долгой и томительной. И ей в этой игре только и остаётся, что постараться не сойти с ума в ожидании.
От короткого поцелуя чуть выше ключицы у Цукуё вырывается испуганное «ах» и, поддавшись знакомой панике, что не первый год подтачивала уверенность стража Хьякка, она рефлекторно подаётся вперёд. Но Гинтоки пресекает попытку отстраниться, решительно возвращая Цукки в прежнее положение.
Заложив её руки за спину, он сгибает их в локтях и укладывает одна поверх другой, после чего трижды оборачивает второй верёвкой и завязывает узел. Оставшиеся концы приспосабливаются к плетению первой обвязки, и Цукуё с удивлением ощущает возросшее телесное напряжение, возникшее от натяжения нитей. С удивлением, потому что чувство это не вызывает дискомфорт, да и неприятным его не назвать. Верёвка держит крепко, вьётся по коже тугим напластованием, но вместо того, чтобы впиваться и раздражать, лишь томительно потягивает мышцы.
Силясь распробовать новые ощущения, Цукуё ёрзает на месте и поводит плечами. Бондаж ограничивает сильнее, чем она предполагала, сопровождая каждое движение настойчивым напоминанием материальных границ тела. Цукки озадаченно вскидывает бровь: в обычной жизни собственные физические параметры редко сознаются с такой отчётливостью, а тут вдруг чувствуешь каждую линию и контур, каждый сантиметр кожи и косточку.
— Не давит? — участливо интересуется Гинтоки.
— Ммм, — Цукки прислушивается к себе, чтобы убедится в верности первых впечатлений, — нет, всё нормально.
— Отлично, тогда перейдём ко второму этапу! — довольно сообщает он.
Цукуё заглядывает через плечо, дабы воочию распознать новое направление их движения, и видит, как искусный жест фокусника разоблачает в руке Гинтоки лоскут чёрной ткани.
— А это ещё зачем? — настораживается Цукуё.
— Чтобы добавить в наш карри остроты, — весомо поясняет Гинтоки, несколько раз складывая материю пополам, после чего командует: — Смотри перед собой.
Недовольно поджимая губы, она всё-таки слушается, поворачивая голову вперёд. В следующее мгновение комната растворяется во мраке, упавшем на глаза подозрительно осязаемым полотном, концы которого затягиваются на затылке.
— Гинтоки! — возмущённо вскидывается Цукуё, усердно завертевшись на месте.
— Доверься профессионалу и расслабься, — советует Саката, шурша за её спиной. — Ты пока привыкай, а я мигом.
Но претензия на профессионализм формированию привычки не способствует. И если Цукки почти не заметила, как позволила Гинтоки себя обездвижить, то с потерей визуального ряда оказывается не так-то просто смириться. Зрение — ключевой крючок, за который цепляется мозг, выстраивая картинку окружающего мира. Львиной долей информации человек обязан именно созерцанию, потеря которого инстинктивно пробуждает в Цукуё панику.
Она извивается, порываясь ослабить верёвку и высвободиться, но добивается лишь того, что крепче стягивает узлы, и бондаж болезненно впивается в грудную клетку. Стараясь снять напряжение, Цукки сильнее выгибает спину и машинально вертит головой, выискивая самый яркий источник света. Найдя положение, в котором дискомфорт от верёвки сходит к минимуму, она спешно восстанавливает в памяти карту местности, вычерчивая воображаемое расположение предметов в пространстве.
Конечно, в её намерения не входит ленивый променад по комнате, в конец которого Цукки неизбежно встретит носом пол. Но слишком неспокойно сидеть на месте связанной, и даже не представлять, что происходит на расстоянии вытянутой руки. А ну как случится вторжение гигантов, а она и испугаться нормально не сможет?!
Цукуё делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Страх не уходит, и заведённая сирена вставшей на дыбы интуиции продолжает внушать реальность незримой угрозы.
— Гинтоки! Сними её с меня немедленно! — Голос слегка подрагивает от волнения.
— Какая ты нетерпеливая. — Она резко поворачивается на звук. — Не подгоняй, я ещё успею тебя раздеть.
— Я про повязку! — гневно прикрикивает Цукки, тряся головой в отчаянной попытке скинуть ненавистный кусок ткани.
— Ты правда этого хочешь? — отстранённо интересуется Гинтоки.
— Да!
— Тогда ты знаешь, что надо сказать.
Она понимает не сразу, но когда память подсказывает правильное решение проблемы, то не задумываясь произносит:
— Камеха…
Оставшиеся два слога так и застревают в горле.
Сколько раз на дню можно услышать фразу, что, де, мужчине от женщины нужно только одно? Формула-заезженная пластинка, клеймо позора, равняющее всех под одну гребёнку. А между тем верить ей так же глупо, как приписывать благородную чистоту помыслов каждому встречному.
Взять бы да и запретить обобщение, как рассадник современной чумы — поверхностности умов, суждений и чувств. Потому что хранение целомудрия не всегда безусловная добродетель, как попустительство разврату не всегда свидетельство прогнившей души.
Задолго до влюблённости Цукуё научилась ему доверять. Безопасность Ёшивары, покой её обитателей, жизни Хиновы и Сэйты, улыбки на лицах своих друзей. Задолго до их поцелуя она стала распознавать заботу, пусть неумелую и прикрытую неиссякаемой придурью, но связанную с сопереживанием тем, с кем свела его жизнь.
Глаза у Цукки завязаны, но это не мешает ясно видеть, как исчезают последние сомнения. Напряжение в теле гаснет, и она мотает головой, стряхивая остатки беспокойства.
— Нет, ничего. Давай продолжим. — Она чуть улыбается, не вполне уверенная, что он может разглядеть выражение её лица.
Скрип выдвигающихся ящиков, возня, торопливый гулкий шаг, настежь распахнутые дверцы шкафа, копошение, тихий свист. Остаётся лишь предполагать, что он отыскал, но находка его впечатлила. Дыхание слегка сбивается, когда слух улавливает приближение звука: чеканный стук сапог о кафель, уверенная походка. Отставать не хочется, и Цукки старается придать лицу скучающее выражение, а позе — расслабленность, но тут же шипит от досады.
Чёртовы верёвки. Оскорблённые незаслуженным забвением, они глумливо вгрызаются в кожу, стоит только небрежно повести плечом.
Хрупкий баланс между комфортным сосуществованием тела и обвязки удаётся вернуть, но лишь ценой потери всякого намёка на естественность её перекрученной фигуры. Цукуё кривит губы: да-да, противник капитулировал, победа безоговорочная и триумфальная. Следующий ход?
— Улыбочку. — Короткий писк и механический щелчок, одновременно с которым тёмную ткань повязки на мгновение просвечивает резкая вспышка.
Цукки ошарашенно моргает.
— Ты меня фотографируешь?
— Моя тайная страсть. С этими снимками я скину Хокусая* с трона и стану новым королём сувениров. Только представь: вместо «36 видов Фудзи» — «48 поз Ёшивары»*, дополненных десятью подарочными листами. Я бы повесил такой календарь в туалете.
— Я бы повесила его на твоей могиле, обведя красным маркером дату смерти.
— Некрофилия не по моей части, но если хочешь, чтобы дух Сакаты Гинтоки являлся тебе на Обон* в сопровождении эрекции, ты на верном пути.
— Тебе знакомо слово «нравственность»? А «этика»? — Цукуё морщится от отвращения, затмившего реакцию на очевидное домогательство.
— Достаточной хорошо, чтобы знать: нет ничего скучнее высоконравственного секса.
— Точно. Зачем отказывать себе в удовольствии поговорить о трупах, если они так возбуждают. Ты это хочешь от меня услышать? — она фыркает, уже совсем не обращая внимания на контекст, в котором ведётся их спор.
— Нет. Меня возбуждает совсем не это.
— Тогда что? Грязная ругань? Небритые подмышки? «My Little Pony»?
— На полный список нет времени, — задумчиво тянет Гинтоки, — разве что ты передумала и решила остаться здесь жить. А если не ходить далеко, так для растущих в штанах надежд достаточно одной сексапильной блондинки.
Щёки в мгновение ока загораются красной звездой на рождественской ёлке, и Цукки не удивится, если благородный алый оттенок перекинется на волосы, чтобы те перестали соответствовать описанию. Из приоткрытого рта вырывается неудобоваримо писклявое «э-э-э», которое она впопыхах душит, прикусывая губу.
Он не очень-то старается спрятать глумливый смешок, но Цукуё слишком смущена даже для того, чтобы прочесть нахалу гневную отповедь. Пару минут спустя хихиканье незрелого подростка стихает, уступая место просторной тишине. Она настороженно вслушивается, но комнату сковала немота, в молчании которой только и слышно, что собственное дыхание да участившийся стук сердца.
Чирк! Резкий царапающий скребок по шероховатой поверхности заставляет вздрогнуть, не испугав, но изумив неожиданно знакомым звучанием. В голове всплывает шарик табака, закладываемый в кисеру, и приближающийся к нему маленький огонёк на головке деревянной щепки.
Спичка? Зачем ему понадобилось её зажигать?
Ресницы под повязкой хлопают быстро-быстро, словно подгоняя мозг расторопнее оценивать ситуацию. Она поводит носом, готовясь почувствовать знакомую горечь дыма, — хотя и здесь не ждёт подсказки, — но вместо этого улавливает совсем другой запах.
От замешательства брови выгибаются дугой. Что же это? Цукуё принюхивается, но в воздухе нет ничего сверх той ненавязчивой ноты, что хорошо известна обонянию, хоть память и отказывается её узнавать.
— Ах! — вырывается у Цукки. Обнажённое плечо дёргается, когда обжигающая капля чего-то густого застывает на покрывшейся мурашками коже.
— Горячо? — Заставшие врасплох ощущения мешают понять, откуда исходит непривычно ласковый голос.
— Что это? — испуганно спрашивает она, но тут же сама находит ответ: — Воск?
— Больно?
— Что? — Чувства и мысли приходят в страшный раздрай, как звуки, извлекаемые из-под клавиш расстроенного фортепьяно. — Д-да… немного.
— Тебе не понравилось?
— А должно было? — искренне изумляется Цукуё.
— С первого раза, может, и нет, но это ещё ничего не значит. Готова повторить?
Она почти не понимает, как можно испытывать какие-то положительные эмоции от мучительного жара, бегущего по телу вязкой смолой, но его воодушевлённый тон убеждает дать эксперименту ещё один шанс.
Цукки осторожно кивает, силясь подготовиться ко второму действию. Увы, его предсказуемость не приносит облегчения, и вместо расслабленности тело зажимается в напряжённом ожидании.
Выброс адреналина в кровь, и в то же мгновение, за долю секунды до того, как расплавленный воск оцарапает ключицу огнём, её пробирает жалящий озноб. Острые до непереносимости ощущения вырывают из груди протяжный стон.
Она шокировано смолкает. Кожу ещё немного жжёт и покалывает, но отголосок боли почти неслышен. Впечатления накрывают взрывной волной, разнося в щепки все внутренние укрепления, выбивая из лёгких сиплый выдох. По венам неистово бежит кровь, а порог чувствительности вдруг снижается до того, что вставшие дыбом волоски на теле ощущают вибрацию воздуха.
Новое мироощущение граничит с помешательством, сумасшествием, зацикленным на осязании. Хочется чужих прикосновений, ненасытных ласк, способных утолить проснувшееся безумие.
И снова нестерпимый холод, лихорадка и зной издевательски медленным сгустком скатываются вдоль позвоночника.
— А-а-ах, — выдыхает Цукуё. Ещё две пылающие капли режут по живому, опускаясь на шею, но так упоительно, что она в исступлении откидывает голову назад, задыхаясь в беззвучном шёпоте: — Гинтоки… Дотронься, прошу…
Собственный голос неузнаваем, равно как и смысл сказанных слов, точно всё происходит в бреду. Она царапает собственные руки и кусает губы, надеясь хоть немного унять горячку желания. Тянет прижаться к нему и ластиться, отзываться на самые неуловимые движения пальцев, вдыхать его запах, целовать, лизать, кусать…
Но Гинтоки словно и не слышит обращённой к нему просьбы. Он медлит целую вечность, повергая в отчаяние.
— Ммм… Пожалуйста… — молит она снова и тут же вскрикивает, когда лавой по склонам вулкана воск сбегает по животу.
Кап. Кап. Кап.
Несколько бусинок закатывается в декольте, облепляя верёвку и засыхая разорванными клочьями, чьи неровные края раздражают нежную кожу. Капли падают на грудь, вызывая чувственный полустон.
Но этого бесчеловечно мало. Хочется совсем другого, жадного, властного, интимного.
Два тонких кусочка ткани, бесстыдно облепившие грудь, резко одёргиваются в стороны, и когда костяшки его пальцев задевают затвердевшие соски, Цукуё едва не лишается рассудка.
— %@$&^, — надсевшим голосом выругивается Гинтоки, и Цукки бессознательно подаётся вперёд, откровенно надеясь, что уж теперь плотину прорвёт, и он наконец-то облапает её и тут, и там, и вообще везде.
Неестественно высокий крик не сразу опознаётся как её собственный. Цукуё слышит, как снова и снова повторяет его имя — единственное, чем она ещё в состоянии распоряжаться. Воспалённое удовольствие лизнуло правый сосок языком пламени, но не насытившись им, перекидывается на левый, продолжая дикие игрища и используя его вызывающее возбуждение в качестве формы для остывающего воска.
— Г-гин-то-ки, — выстанывает она, тяжело дыша. Щёки горят, тело объято огнём и только успокаивающая прохлада кафеля, к которому прижаты ослабшие ноги, позволяет самой не оплыть как свеча. Разум зыбкий и мутный, точно намерения её мучителя, в котором с такой лёгкостью уживаются благодетель и палач.
Хочется видеть его глаза. Будь это в её власти, Цукки бы не осмелилась взглянуть на него даже под действием распаляющей страсти, но поскольку желание неисполнимо, ей мерещится его выражение, с которым он следит за её трепыханиями. Чаще всего — самодовольное и насмешливое, иногда — пронзительное и выжидающее, изредка — почти безучастное и скучающее, и лишь раз — болезненное и истосковавшееся, какое, должно быть, отражено на её лице.
Сиплый голос, каким пристало говорить песчаной буре в пустыне, обдирает слух сухой шероховатостью:
— А пошло оно…
В это же мгновение талию обхватывает и жёстко притягивает вперёд его рука, прижимая к напряжённому и разгорячённому телу. Цукуё всхлипывает, когда правая ладонь ложится ей на грудь, массируя и приминая, изучая и бесстыдно наслаждаясь доступностью беззащитной девушки. Большой палец поддевает плотный воск, легко устраняя преграду на пути у своей любознательности. Она не успевает даже пикнуть, когда сосок накрывает требовательный рот, жадно теребя, оттягивая и посасывая.
После этого стоны, громкие и продолжительные, не смолкают ни на минуту. Ей кажется, что не хватит сил переносить блаженное исступление, в которое она приходит всякий раз, когда его влажный язык обводит контур предельно чувствительной плоти, забавляется, бегая вверх-вниз, придавливает или дразняще поддевает за самый кончик. Правая грудь кажется Гинтоки не менее занимательной, чем левая, и за её приятное времяпрепровождение отвечают расшалившиеся пальцы.
Их ласка совсем другая, более грубая и напористая, слегка шершавая и болезненная. Перекатывая нежный розовый бугорок, он надавливает и выкручивает сильнее, чем следовало бы, надумай Саката прослыть прирождённым героем-любовником. У Цукки, ещё на стадии обливания воском растормошённой до полуобморочного состояния, нет сил облечь в слова просьбу смягчить ласку, и по временам, когда Гинтоки забывается, доставляя особенно мучительные ощущения, она прикусывает изнутри щёки.
Его губы торопливо опускаются ниже, достигая живота, а руки ложатся на колени, настойчиво разводя их в стороны. Горячая ладонь скользит по внутренней поверхности бедра с известной целью, всю основательность которой подчёркивает близость обжигающего дыхания.
И в этот момент Цукуё цепенеет. Под ложечкой сосёт, но совсем не от сладкого предвкушения и готовности принять всё, что бы ни сотворила с ней мужская вседозволенность. Она вдруг отчётливо понимает, что неудовлетворённость позывов толкает его к тому, чему с ужасом противится её так и не изжитая скромность, остужая горячку возбуждения.
Разность в опыте делает своё дело, и то, что кажется ему вполне естественным, вызывает у неподготовленной Цукки лишь отторжение. Едва ли подозревая, что действует вразрез с её волей, Гинтоки продолжает склоняться к задуманному, пока не сталкивается с её попыткой отстраниться и сдвинуть ноги.
— Нет, нет, не надо… — жалобно просит Цукуё. — Нет, нет, нет, Гинтоки, пожалуйста…
Испуганный голос дрожит от горечи и слёз, силу которых она и сама едва ли подозревала. Жадные движения рук прекращаются, замирая в немом потрясении ровно там, где их застала отчаянная мольба. Его ладони медленно и предельно осторожно соскальзывают с бёдер, и жар оставленных прикосновений вскоре сменяет неприятный холод.
— Я… я… — запинаясь шепчет Цукки, едва удерживая рыдания. Слова, которым потухшая страсть должна бы вернуть свободу, ничуть не спешат на помощь в безвыходной ситуации, и полное изнеможение сил опустошает, душа всякую внятную мысль. — Мне… мне очень… жаль…
Опять. Опять она всё испортила. В мире просто не найдётся второй такой жалкой женщины, не способной и с десятого раза принять желания любимого мужчины. Наверное, Гинтоки думает, что над ним попросту издеваются, и теперь в бешенстве от взбалмошных капризов, коим его заставляют потакать.
Как ей приносить извинения, если даже они уподобятся насмешке? Теперь, когда для них не должно быть запретов, она вдруг откажется от своих намерений, выплюнув ему в лицо некое подобие оправдания, должное удовлетворить его притязания. Это ли не подлость по отношению к человеку, которому хотела отдать всю себя без остатка?
Поспешно смаргивая вопиюще неуместные слёзы, Цукуё с внутренним содроганием готовится к предстоящему разговору, в котором её ожидает раздражение и заслуженные упрёки.
Тепло, внезапно обволакивающее тело, обрывает поток самобичевания. Спиной она чувствует твёрдость вздымающейся груди и крепость сомкнутых объятий.
— Прости, — тихо выдыхает Гинтоки, мягко целуя в висок и успокаивающе поглаживая предплечья. — Вернёшь мне долг, когда доберёшься до кунаев.
— Гинтоки… Ты не сердишься? — опасливо спрашивает растерянная Цукки.
— Сержусь? Я? — Его смех успокаивает растравленное сердце, расслабляя и позволяя с благодарностью принять согревающую ласку. — Если бы твоё трогательное участие проявлялось всякий раз, когда я распускал руки, прелесть тесной дружбы с Гин-чаном открылась Шинигами Таю задолго до этого знаменательного дня.
Она фыркает и качает головой, хоть и не отказывает себе в удовольствии улыбнуться. Пошлые шуточки, прежде такие возмутительные и смущающие, теперь кажутся обязательной частью общения между ними.
— Итак, — вкрадчиво вступает Саката, — хочется верить, что техническая заминка устранена. Если заказчик согласен, мы можем продолжить... — он легонько прикусывает мочку, позволяя ладоням обосноваться на бёдрах.
— Заказчик? Так ты здесь под маркой Ёродзуи трудишься? — не удерживается Цукки. — Я хочу получить жалобную книгу: сервис у вас так себе... ай! — Зубы смыкаются крепче, словно кое-кто задумал отцапать часть её уха, как памятный приз.
— Всё для столь ценного клиента. Вы предпочтёте писать как горилла, зажав кисть ногой? Или мне приготовиться узреть знаменитое мастерство истинных дочерей Ёшивары? Если уж вам ничего не стоит выдуть мыльный пузырь или закурить сигарету*, то что может быть проще, чем вывести пару строк своей ваги...
Ему бы следовало учесть, что сколь бы беспомощным не казалось положение Цукуё, но вдарить ему со всей силы головой по лбу всё-таки в её власти. В уши тут же вливается оглушительный крик, но даже его страшные завывания вкупе с трескотнёй, раздирающей темечко после свершённого манёвра, не портят торжества справедливой вендетты.
— За что?! — искренне негодует Гинтоки. — А я ведь даже не предлагал брать в рот, хотя, знаешь, хотелось!
— Вот спасибо за деликатность, — рычит Цукки.
— О нет, так просто ты не отделаешься. Придётся тебя наказать.
Прежде чем скептические настроения, естественно возобладавшие над Цукуё, сформировываются в чёткий вопрос, её подхватывают поперёк талии и с лёгкостью отрывают от пола. Она и выдохнуть не успевает, как утыкается лицом в прохладное кожаное покрытие диванной подушки. Все чувства восстают против того, чтобы с ней обращались как с бессловесной декорацией. Однако стоит Цукуё попытаться приподняться и сесть на колени, как сверху придавливает тяжеленная туша, выбивая из лёгких воздух.
— Гинтоки! — возмущённо кряхтит Цукки, безуспешно стараясь выбраться из-под погребавшей оказии. — Слезь немедленно!
— Это не входит в мои планы, — флегматично замечает голос над ухом, после чего командует: — Приподними попку.
— Что?!
— Попку. Насколько мне известно, у этого слова не так много значений, чтобы в них запутаться.
Цукуё пытается его лягнуть, но он неожиданно перехватывает ногу и крепко прижимает к себе. Саката отодвигается, впрочем, не сильно облегчая бедственное положение, покуда левая рука продолжает вдавливать грудную клетку в диван. Вторая ладонь сгибает захваченную ножку и, подтянув к животу, ставит на колено. Акт вопиющего неуважения повторяется снова, после чего её таз оказывается в вызывающе вздёрнутом положении.
— И что теперь? Отшлёпаешь? — Она надеялась, что голос прозвучит с раздражением и вызовом, но отчаянное сипение, напоминающее возню мыши, тщетно царапающей стеклянную клетку, заставляет смущаться и краснеть пуще прежнего.
— Приятно, что наши взгляды совпадают, — хрипловато соглашается Гинтоки, любовно обхаживая предмет согласия пятернёй. — Если жизнь обещает поворачиваться ко мне таким задом, я готов вовек не смотреть ей в лицо.
Цукуё пронимает дрожь. Его тяжёлое прерывистое дыхание, его рука на ягодице, хлопки с затянувшимися паузами, во время которых он смакует упругую плотность её бёдер, натянутые до предела нервы... Когда она поняла, что больше не способна испытать и тени негодования, какие бы непотребства он с ней не творил?
От этого немного страшно. И дело не в недоверии и боязни открыться. Цукуё совсем не знает эту сторону себя, способную поощрять извращённые вкусы Гинтоки. Скажи ей кто, что она позволит забавляться с собой, как с секс-игрушкой, и этот кто-то мог бы поставить крест на собственной половой жизни. А теперь приходится признать, что подчинённое чужой прихоти положение отнюдь не так ужасно, если не сказать больше...
— Ты слишком напряжена, — жарко выдыхает Гинтоки, — расслабься.
Он проводит по внутренней стороне бедра, приникая ладонью к ластовице, поглаживая её вперёд и назад. И будь всё дело в статическом электричестве или молнии, вдруг ударившей с разверзшегося потолка, но Цукуё чувствует, как бегут по телу шальные искры тока, заражая кровь безумием.
— Польщён... — Низкий рокот его голоса сливается с нарастающей интенсивностью движений пальцев, одновременно возбуждая слух и тело. — Не думал, что из нас двоих ты хочешь больше...
Цукки вскидывается, нервно всхлипывая, но непродуманная попытка опровержения проваливается, не успев начаться. Утыкаясь лицом в диванную подушку, она прячет отчаянно горящие щёки.
Неужели он всё-таки...
Мысль обрывается. Сердце отказывается запускать кровоток, а лёгкие — снабжать кислородом. И лишь где-то на границе сознания маячит рассеянное упование во всём зависеть от кончиков его пальцев.
Оттянув ткань в сторону, он вальяжно смакует момент признания свой власти. Цукуё мелко дрожит, беспомощно хватая ртом воздух, но никак не может поймать с ним хоть крупицу облегчения. Слишком сильны ощущения, слишком внушительны надежды, обещающие развеять тоску тела чем-то... чем-то непередаваемым, ошеломительным. Вот только ещё недостаточно сильно, надо как-то подсказать ему, чтобы...
— А-а-а-а-ах! — Она выгибается, не сознавая возросшего дискомфорта от натирающих кожу верёвок. — Мммм, Гинтоки...
— Я бы спросил, так ли оно приятно, вот только вряд расслышу ответ за этим хлюпаньем. Ну-ну, Цукки, как неприлично...
Ей всё равно. Пусть, пусть говорит пошлости, глумится, дразнит. Только останется с ней, будет рядом, позволив испытать нечто такое, что без него и не существует вовсе.
— А теперь скажи мне, — хрипловатый шёпот раздаётся над ухом, — как часто ты ублажала себя, думая о Гин-сане?
— Н-никогда, — простанывает Цукки.
— Не ври.
— Я н-не вру.
Движения прекращаются. Оглушённой удовольствием Цукуё требуется время, чтобы собраться с силами для минимальной работы мысли.
— Г-гинтоки? — кое-как выпаливает она, формулируя вопрос единственно возможным способом.
— Ты правда никогда не думала обо мне?
— Думала, н-но...
— Не тогда, когда ласкала себя, — заканчивает он разом похолодевшим тоном.
Она качает головой, стараясь хоть немного прояснить сознание.
— Ясно.
— Я... — Речь по-прежнему даётся трудом, но недопустимо нагнетать недопонимание молчанием. — Я не могла о тебе думать, потому что запретила себе... мне нельзя было... — Она морщится, переводит дух и пробует снова, намеренно дробя предложения: — Я не делала этого. Никогда. Нельзя поддаваться чувствам и желаниям. Они подтачивают решимость, а я не могу... не могла...
Она осекается. Слова душат слёзы, от которых намокает ткань повязки. Несколько капель сбегает по щекам к подбородку, оставляя на разгорячённой коже влажную дорожку.
Заботливо и неторопливо Гинтоки усаживает её, подхватывает за подбородок и целует. Без былого нахрапа и осушающей жадности, но стараясь быть бережным и нежным. Осторожно проводит языком по нёбу, посасывает верхнюю губу, чувственно вылизывает контур её рта, сплетается с ней, поддразнивая щекочущим теплом. Цукки робко отзывается, с усердием повторяя его действия, надеясь, что неумелость не помешает доставить ему хоть толику удовольствия.
Вскоре беспокойство забывается, и она отдаётся обволакивающему трепету, волнительно покалывающему грудь. Её дыхание принадлежит ему, её тихие стоны только для его слуха, а её сердце вместо мерного «тук-тук-тук» давно выстукивает «Гин-то-ки».
— Чувствую себя первым человеком на Луне. — Она будто и не слышит, но считывает движение его губ, так и не оторвавшихся от её собственных. — Тем лучше, — вдруг усмехается он и добавляет: — Уж теперь ты точно обо мне вспомнишь.
Цукуё не успевает закусить губу, и когда его ладонь приникает к призывной влажности между её ног, она отзывается с такой пронзительной страстью, какую стыдно за собой признать.
Правильно истолковав реакцию, Гинтоки поощряет Цукки проявленной изобретательностью и ловкостью пальцев. Он массирует и легонько надавливает, трётся и оттягивает, поглаживает, чередуя ощущения от жёстких ногтевых пластин с мягкими подушечками. С каждым разом Цукуё откликается всё громче, бессознательно поводя бёдрами в такт его движениям. Удовольствие срывается с губ стонами и бессвязным шёпотом, а неистово колотящееся сердце подначивает гибкое тело послушно следовать негласным указаниям его рук.
Валы накатывающей неги постепенно нарастают, с каждым разом становясь интенсивнее, ярче, непреодолимее. Наслаждение растравливает незнакомую тоску, затягивающую в зыбучие пески бесконтрольно усиливающегося желания.
Сдерживаться нет мочи, и Цукуё кричит в голос. Если так продолжится, то ещё совсем немного, совсем чуть-чуть и она, она...
— Тебе хорошо? — с ехидством в осипшем голосе спрашивает Гинтоки.
— Д-да, о-оч-чень. — Язык заплетается, а мозг совершенно не готов к праздным беседам.
— Хочешь кончить? — с хищной прямотой осведомляется Саката.
Проглотив комок в горле, Цукуё беспомощно кивает. Она ёжится от незнакомого злорадства в проскочившем смешке, но сил сопротивляться нет и остаётся только надеться, что он не намерен замучить её до полусмерти.
— Я позволю тебе, — милостиво сообщает Гинтоки, тут же добавляя, — если правильно попросишь.
— Что? — Цукуё едва ли понимает, к чему он ведёт, пока его рука не прекращает всякое движение, отстраняясь нарочито далеко.
— Попроси меня, — режет слух его рык.
Цукки чувствует, что задыхается. Он хочет... Но она не может, не может!.. Но если так, то он к ней больше не прикоснётся и тогда...
— Гинтоки! — захлебываясь отчаянием, просит Цукуё. — Я не могу этого сказать. Что угодно, но только не это!
— Хммм, вот как? Ну раз что угодно, то... Скажи, что хочешь мой член в рот.
Она деревенеет. Мозг лихорадочно ищет способ изгнать очевидный смысл ввинтившейся в сознание фразы, найдя ей другое объяснение, способное пощадить чувства неопытной девушки. И которого, разумеется, нет.
— Что-то не так? — буднично уточняет Саката.
— Но... — пробует было Цукуё, однако мысль дальше не идёт: слишком велик шок от сделанного им предложения.
— Попроси вставить тебе в рот, — жёстко повторяет Гинтоки. — Хочу услышать это от тебя.
— И тогда т-ты... — заикается она.
— Не сегодня, — с явной досадой отвечает он на невысказанный вопрос. — Но если рассчитываешь на продолжения, будь хорошей девочкой и доставь мне удовольствие.
В голове до одури мутно, а все чувства, связанные в тугой клубок жадного ожидания, велят прогнуться под его требования. Всхлипнув, Цукуё облизывает пересохших губы и срывающимся от напряжения и стыда голосом еле слышно лепечет:
— Вставь его мне в рот...
— Что, прости?
— Вставь его мне в рот, — произносит она чуть громче, сгорая от унижения.
— Что вставить?
— Ты издеваешься?!
— Да. И не перестану, пока ты не попросишь меня так, как я хочу. Могу помочь настроиться, — с этими словами он невыносимо медленно проводит ладонью вверх по ноге, вырывая измученный стон. Цукуё подаётся ему навстречу, но Гинтоки крепко ухватывает ей за бок свободной рукой, удерживая на месте.
Больше она не выдержит. Глумления над её невинностью подобны пытке, однако есть способ её прекратить.
— Гинтоки, — забывшись в неутолённой тоске, она исходит на задыхающуюся мольбу, — вставь свой член мне в рот... пожалуйста...
А в следующую секунду уже не важно, с каким дьяволом ей пришлось заключить сделку. Ладонь, блуждающая по телу, сминает груди, гладит подрагивающий живот, рисуя невидимые узоры собранными капельками пота. Другая рука раззадоривает, подначивает уверенными ласками, заставляя захлёбываться стонами, поджимать пальцы на ногах, чувствуя близость к краю. Нервные окончания точно свихнулись, и в момент, когда ритмичные движения его пальцев берут высочайшую ноту, натянутая струна лопается, и Цукуё прогибается навстречу пульсирующему экстазу. Буйство восторга налетает ураганом, захлёстывает волной, вознося наверх и тут же сбрасывая вниз, заставляя захлебнуться бьющим в лицо дыханием жизни. Мир предстаёт колодцем посреди пустыни: сколько не черпай из его глубин, вдоволь не напьёшься.
Постепенное возвращение рассудка знаменуется притуплением чувств и эмоций, успокоением сердечного ритма. Выровняв дыхание, Цукуё ловит себя на мысли, что испытывает удивительную лёгкость и гармонию собой. Для полного счастья не хватает только снять бондаж: страсть как хочется потянуться.
Точно читая её мысли, Гинтоки начинает распутывать узлы в том же порядке, в котором прежде их вязал. Когда руки оказываются освобождены, Цукуё снимает с глаз повязку, тут же замечая красные следы от верёвок на запястьях.
— Не болит? — спрашивает пересевший вперёд Гинтоки, разбираясь с верёвками на груди, предусмотрительно приведя её одежду в надлежащий вид.
— Нет, но ощущения странные, — признаётся Цукки, с любопытством следя за вознёй Сакаты. — Словно от ожога.
— Скоро пройдёт, — глухо бурчит он, перемещаясь за спину.
— Гинтоки, — она поворачивает голову на максимально доступный угол обзора, чтобы лучше его видеть, — у нас что-нибудь вышло?
— Незабываемые впечатления на всю оставшуюся жизнь. Для тебя, конечно, я к таким вещам привык.
— Я не о том. Ты заметил какие-нибудь подсказки или указания, как нам отсюда выбраться?
Нахмурившись, он выдаёт ей в ответ то, что не требует лишних пояснений, — молчание.
Оно и не удивительно. Не ей вменять в вину позабытые цели миссии, когда она же больше всех и упивалась её ходом.
От этих мыслей щёки вспыхивают, свидетельствуя о возвращении к Цукуё лихо откинутой скромности. А ведь позже ей предстоит сполна расплатиться за легкомыслие своего поступка, да ещё как.
— И что теперь? — Она потряхивает головой, желая вернуться к насущной проблеме.
— Можешь мне врезать?
— Что? — в оторопи переспрашивает Цукуё.
И только тут она замечает, что Гинтоки всячески избегает смотреть ей в лицо, упёршись напряжённым взглядом в стенку.
Озарение приходит быстро, а вместе с ним — чудовищная неловкость.
Осторожно поднявшись с дивана, Цукки мелким шагом семенит за бело-голубым кимоно, пролежавшим на полу всё время захватывающего действа. Запахнув его поплотнее и крепко подвязав поясом, она несмело косится в сторону Сакаты.
— Бесполезно, — обречённо отзывается Гинтоки, неровно хохотнув. — Думаешь, я обои рассматриваю? Всё, что я вижу, так это как исполняю твою милую просьбу...
Его откровения, равно как и затянувшаяся пауза, ничуть не помогают разрядить атмосферу. Спустя несколько минут он с деланным безразличием произносит:
— Я тут подумал... Мы попробовали с BDSM и ничего не добились, так? Раз других подсказок нет, мне остаётся лишь вернуться в Ёшивару и выбить правду из аманто. Как мы оба помним, выйти из игры можно не только через смерть, но и через постель...
— Гинтоки...
— Нет смысла останавливаться на полпути... да что там, мы ведь прошли значительно больше. Ещё не закончит играть «Zankoku na Tenshi no Thesis»*, а ты уже успеешь почистить зубы и прополоскать рот...
— Посмотри. — Цукуё осторожно кивает ему за спину, предчувствуя взрывоопасную реакцию.
Ожидания оправдываются. В первую минуту он столбенеет, во вторую глаза ползут на лоб соразмерно отвисающей вниз челюсти, а в третью Гинтоки вскакивает с дивана, в бешенстве потрясая кулаком.
— У кого... у меня?! Кто это написал?! Уж я позабочусь, чтобы у него отпала необходимость ходить по врачам!
Цукки в лёгком замешательстве переводит взгляд с бушующего Сакаты на растянутый транспарант, поверх второго размашисто выведено: «Проблемы с потенцией? Клиника межгалактический урологии ждёт тебя! Вставай в строй, ТЫ нужен своей планете!»
Прямо под ним размещена взявшаяся из ниоткуда дверь с серебристой табличкой «Доктор Кишитани Шинра*». И хотя иероглифы имени совсем другие, можно ожидать, что сходство между двумя Шинрами на том не закончится.
— Получается, мы можем выйти из игры через кабинет врача? — неуверенно переспрашивает Цукуё. — Но почему... — Она осекается, тщательно подбирая слова, и продолжает, с сомнением глядя на вывеску: — Откуда такие выводы?
— Об этих «несовершенствах» и говорил дракон, — кисло цедит Гинтоки, с завидным рвением отбивая каблук об пол. — Если Педоро любит BDSM, это не значит, что он закончит тем же, чем лысеющий отец семейства от своего он-бывает-только-раз-в-году миссионерского секса. Педоро может получить удовольствие, не расчехляя лейки и не пролив из неё ни капли.
Старательно избегая воображать обрисованную сцену, Цукуё сосредотачивается на заключении правильных выводов.
— Но если так, то Педоро не может выйти из игры, — вслух рассуждает она, — разве что... — взгляд возвращается к транспаранту, и догадка яркой вспышкой озаряет сознание, — разве что игра не примет его за импотента! — радостно заключает Цукки. И тут же прикусывает язык.
Упс.
— Да-да, какое счастливое окончание истории! — Будь при нём его любимое клубничное молоко, вмиг бы скисло от его улыбки. — Как хорошо, что создатели предусмотрели такой исход! А то ведь стресс, переутомление, дурная экология или убитый рацион — столько факторов! Врачи говорят, что это может случиться с каждым, и ты готов смириться с их мнением, если сам среди «каждых» не окажешься...
Гинтоки говорит что-то ещё, но Цукуё уже не слушает.
Интересно, предполагал ли он такой финал? Судя по взвинченному состоянию, не очень, однако скорость, с которой им найдено подходящее объяснение происходящему, наталкивает на мысль, что в его голове уже было место чему-то подобному.
Краешки губ приподнимаются в едва приметной улыбке. К счастливой или нет, но их приключение подошло к своей точке. Но как же хорошо знать, что нет такой точки, которую при желании нельзя превратить в запятую.
Стивен Шейнберг — режиссёр «Секретарши» — правильного фильма про BDSM, доказывающего, что эротическую картину не только можно, но и нужно подавать с юмором, да ещё и куда более тонким и изобретательным, чем в пресловутых «Пирогах». Фразой героини Мэгги Джилленхол Гинтоки шантажирует Цукки, вынуждая предлагать ему оральные ласки.
«Чобиты», «Мёд и клевер», «Меланхолия Харухи Судзумии», «Семь обличий Ямато Надэсико» — сериалы, в которых Сугита Томокадзу озвучивал персонажей, в той или иной форме предающихся романтическим переживаниям.
...с головы Сугиты-сана только что упал последний волос — не помню где (кажется, в авторских комментариях в одном из томов манги) и не помню когда (в прошлом году, наверно) Сорачи-сенсей пошутил, что закончит Гинтаму только тогда, когда Сугита-сан окончательно облысеет.
Не говори глупости, манга не закончится на главах о принце Хате — к моменту, когда писался этот эпизод, последней вышедшей главой была 613. Как поётся в одной хорошей песне, «это было недавно, это было давно...»
«Красивый папа», «Кровь окаянного пса», «Тиран, который влюбился» — сёнэн-ай сериалы, участием в которых отметился Суги-тан.
Чии из «Чобитов» — главная героиня одноимённой манги и аниме, робот, умеющий чувствовать.
...один смешной случай, который произошёл при работе над «Чёрным дворецким» — в третьем сезоне сейю Цукуё Кайда Юко озвучила Бист, с которой Себастьян переспал корыстных целей ради.
Сон Гоку — он же царь обезьян Сунь Укун, герой романа «Путешествие на Запад», чей сюжет лёг в основу «Dragon Ball».
Хокусай Кацусика — известный японский художник и гравёр, чьи работы (в том числе широко известные «36 видов Фудзи») поныне пользуются завидной популярностью, чем и обусловлено их частое появление на календарях, блокнотах, футболках, тапочках и прочих подарочных безделушках.
«48 поз Ёшивары» — именно такую цифру называют старинные японские пособия «науки страсти нежной», родственные Камасутре.
Обон — праздник поминовения усопших.
...выдуть мыльный пузырь или закурить сигарету — каюсь, про ёшиварских куртизанок таких интимных подробностей не знаю, но если тайским женщинам можно, то чем японки хуже?
«Zankoku na Tenshi no Thesis» — опенинг «Евангелиона».
Кишитани Шинра — эксцентричный врач из «Дюрарара!!».