Название: Будда поворачивает только направо
Автор: ManyaChka, она же akhCaynaM
Дисклаймер: Я не я и лошадь не моя. И вообще, Сорачи-сенсей – наше всё!!!
Предупреждения: ООС
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Гинтоки/Цукуё
Жанр: Гет, Юмор, Флафф, AU
Статус: в процессе (1 глава)
Размер: мини
Посвящение: Цумари. Прекрасному автору, идеальной бете и просто замечательному человеку, без чьей поддержки я бы загнулась.
Размещение: хочу посмотреть на человека, который захочет сделать перепост вот этого *.*
Описание: Будду выдают 32 основных и 80 второстепенных признаков. А вот кому-то достаточно одного-единственного, чтобы навек прослыть белой вороной.
Примечания автора: Мудрая реклама ювелирного магазина АДАМАС намекает: «Любишь? Докажи!»
Что и сказать... На бриллиантовое кольцо работа и близко не тянет. Больше всего она напоминает сувенирный брелок, который охотно преподнесёт другу японский школьник, вернувшийся из какого-нибудь прекрасного далёка. Такой маленький, кривенький и дурашливый символ симпатии. Вот =)
P.S. Если бы Фикбук признавал существование жанра «Клинический бред», он бы стоял в шапке первым и единственным. Но увы...
Ссылка: ficbook.net/readfic/4241429/10985620#part_conte...
Глава 1. Будда светится подобно золотому слитку, зато у человека есть шапочка из фольги
О, ночь, о, царица, воспетая поэтом! Загадочна и непостижима магия, рождённая умирающим солнцем! Ночь — идеал молчаливой кротости, безмолвно повергающий в трепетное предвкушение свершения сладострастной надежды.
Дивные часы куриной слепоты — лучшее время поднять занавес в театре романтических фантазий и выпустить на сцену актёров, наказав им топтать заливные луга любви, подобно стадам белобоких овечек! Пусть они скачут, резвятся и кормятся вдоволь, весело напевая удалой овечий мотив: «Бе-бе-бе, бе-бе-бе!» Пусть над зеленью травы сверкают чернильно-чёрные копытца, ловко приземляясь в самую гущу изумрудного ковра и тут же отрываясь от земли, взмывая в воздух с грацией прима-балерины. И пусть в самый разгар пляски, когда клубы овечьей шерсти поплывут в небо, словно пушистые облака, а душистые цветы заставят рыдать от красоты и дурманящей сладости аромата… Да, именно тогда из самого центра сцены, выбеленного сошедшимися в единой точке лучами софитов, вырастет исполинская фигура пятнистого борова! Почтенно поведя розовым рыльцем и будто не замечая, сколь живописно ссыпается с брюшка сухая грязь, оживляя невыразительную зелень разлёгшейся под ним тверди кусками рассыпанных щедрот, он приосанится и с чувством продекламирует:
— Моя любо-оф-ф-ф, моя весна, ты мне самой судьбой дана! Ик! Нет, ты это слышала, а? Да я ж этот, как его там… гений, чёртов гений! Талант так долго во мне спал, а и ничего не знал, ик! Вот, опять! Это дар, божественный дар! Завтра же уволюсь из офиса и сделаюсь поэтом!
И тут овцы скакнут ввысь, становясь в хоровод и бегая, бегая, бегая по кругу, мельтеша перед глазами, заливаясь радостным блеянием. А потом всё — сцена, софиты, луг, цветы, овцы-шалуньи и боров-поэт — всё покосится набок, заваливаясь налево, пока честная братия не потеряет равновесие и с воем не укатится кубарем вниз…
Она приходит в себя за мгновение до того, как отяжелевший лоб, выказавший желание лично поприветствовать массивную тумбу красного дерева, свершает задуманное. Правая рука впивается в столешницу, как в единственную вещь, достойную доверия в этом зыбком и ненадёжном мире. Сон потихоньку отступает, оставляя её один на один с безжалостной реальностью, в которой светящийся экран потешающегося над чужим горем будильника ехидно сообщает: «4:47».
Хорошо же устроилась Луна! Стоит городу окунуться во тьму, как кисти каллиграфа — в чёрную тушь, и ей не возбраняется вздремнуть прямо на рабочем месте, укутавшись стёганным облачным одеялом. Она не позволит нарушить свой сон, а потому никому и никогда не оставит телефона для справок или экстренных вызовов. Наверное, поэтому её и не будят звонки, принуждающие к участию в игре «угадай кто?», особенно занимательной в пятом часу утра.
— Положись на меня, дэ-этка, — галантно лопочет вусмерть пьяный кавалер. — У мня ф-ф-фсё схвачено, ик! Я уже купил билет на сам-ик!-лёт, так лети ж в ма-а-аи объятья, ик!
— Вы кто? — подобно небесной тёзке, Цукуё не имеет обыкновения питать к людям особого тепла и участия, а потому сходу нарушает правила весёлой полуночной шарады.
— Кавабата, Кав-ик!-ата Х-х-хироси из Осаки.
— Кавабата? Вы случайно не родственник Кавабата Ясунари?
— Э? Хто это?
— Не важно. — А она на что надеялась? Нет, правда, только недосып мог внушить мысль, будто гений, чья удивительная по красоте и чувству ритма стихотворная импровизация только что сотрясла мир поэзии предсмертной агонией, может состоять в кровном родстве с каким-то хилым лауреатом Нобелевской премии.
— У меня к вам единственный вопрос. Кав-ик!-ата Х-х-хироси-сан из Осаки, мы с вами хоть раз встречались?
В трубке молчание, прерываемое тяжёлым и сиплым дыханием, и чудится, будто на том конце провода не человек, а собака, спасающаяся от зноя единственным доступным способом — свесив набок шершавый розовый язык.
— Встречались, — торжественно трубит собеседник. — Три года тому назад… Или около того…
— Три года назад?!
— Ик! Всё верно. Был спортивный фестиваль в старшей школе. Ты так прекрасно пробежала, медаль взяла…
— Медаль… — глухо стонет девушка. — По-вашему, медаль за бег в старшей школе — достойный повод будить девушку в пять утра, чтобы сделать ей предложение по телефону?
— Ха-ха-ха, а ты смешная! Вы не так глупы-ы-ы, как о вас говорят, ик!
— Что?
— Блондинки! Наши амер-ик!-анские кол-л-лэ-эги шутят, что в хотдоге больше собаки, чем в блондинке — мозга!
…Однажды четыре слепых мудреца захотели узнать, каков из себя слон. Первый взялся за хобот и решил, что слон похож на змею. Второму попалось ухо, и он огласил, что слон совсем как опахало. Третий наткнулся на ногу и заявил, что слон — то же самое, что и толстый ствол дерева.
Завязался спор, долгий, горячий и бесплодный. Тогда четвёртый мудрец, до сих пор хранивший молчание, изрёк, что все они заблуждаются. Слон — это весь мир, который всякому человеку видится по-своему… «А ещё слон напоминает верёвку», — добавил он, поглаживая хвост животного.
Цукуё не сомневается, что и сама теряется в неведении, и оттого упускает невиданную глубину, прячущуюся за фееричной глупостью. То ли дело её собеседник, чьи улюлюканья до боли напоминают радостные крики мартышки, заполучившей банан. Вот он, вернувшийся к истокам, познавший в себе истинного сына матери-природы, наверняка чувствует искру юмора даже в бездыханном анекдоте. Таких, как он, единицы, а она — одна из сотен тысяч убогих, коих кличут серой массой, безликой толпой. Исходя лишь из этого, стоит признать, что ничего у них не выйдет.
— Скажите, медаль за бег — это единственный критерий, по которому вы ищите жену? — Чудовищно хочется курить. Но трубку она не бросает: мысль о повторных звонках страстного воздыхателя не будит в девичьем сердце трепетной надежды, вынуждая висеть на проводе до победного конца.
— Что?! Какая, к чёрту, медаль за — ик! — бег! Какая чушь! Твои волосы — вот это кри-ик!-тэ… критиер-ик!.. критри..тре… ик! Ксо, грёбаное слово! Кто его только придумал?! В общем, хочу в жёны Мерлин Монро! Но с американками сложно, они как дикие обезьяны… Бррр… Зато блондинка-японка решит все проблемы!
— Польщена. Вот только я не блондинка. Закон женского монастыря при буддийском храме суров, и девушек, что дали обет безбрачия, бреют налысо.
— Что?!
— Да, я и сама долго не могла привыкнуть. Зимой без шапки даже в помещении мёрзнешь*, зато летом свежо необычайно! Выйду, бывало, в сад, сяду у пруда и давай любоваться отражением, подмечая каждую линию и выпуклость на блестящей черепушке! Гладкость моей лысины сравнима лишь с отполированным туловом эмалевой вазы! Если вы приедете меня навестить, я разрешу наощупь оценить крепость костей, проступающих под кожей…
Но щедрое предложение встречает понимание лишь у сочувственного писка гудков... Цукуё качает головой и идёт искать приют поверженным надеждам в тёплом футоне. Всё хорошо, что хорошо, а что не хорошо — то плохо. Последняя мысль, всплывающая в голове до возвращения к стадам танцующих овец, — это запоздалое сожаление, что вместе с пылким воздыхателем в дымке неизвестности исчезла тайна источника, выдавшего её телефонный номер…
Четырнадцатый признак, отличающий Будду от простого смертного, гласит: «Кожа Великого Учителя цветом уподобляется золоту. Блеск Просветлённого не слепит взора, он мягок и приятен, и лучи его проникают в сердца страждущих учеников».
Интересное дело. Стало быть, золотистое тело иметь приятно и почётно, а золотистые волосы — так сразу зазорно и постыдно? Впрочем, общество, живущее двойными стандартами, — такая обыденная очевидность, что озвучивать её попросту стыдно. Редкий человек отважится заявить, будто знания о шарообразной форме Земли явилось ему намедни в светозарном сиянии небесного откровения. Вот и Цукуё ни разу не помышляла покрыть свою голову венцом авторства идеи о всеобщем лицемерии.
Красноносый оленёнок Рудольф — вот она кто. Так повелось ещё с детского сада, когда юные цветы жизни хором дразнили вызолоченную шапку одуванчика, резко выбивавшуюся из общей тёмной гаммы. Наивная жестокость нежного возраста, происходившая не из злобы, но из неумения отличить плохое от хорошего, почему-то не считалась тревожным звонком, намекавшим на прорехи в воспитании ребёнка. И родители, и учителя оставляли всё как есть, надеясь на такой удобный и практичный «авось». Но чудеса редко случаются с теми, кто не добивается их долгим и упорным трудом, а потому насмешки скоро превращались в привычку взрослой и вполне осознанной жизни.
Впрочем, Цукуё обладала не тем характером, чтобы сжиматься в комок и тихо плакать где-нибудь в уголке, сокрушаясь над злодейкой-судьбой. Вместо сладкой патоки обожания и конфетных восторгов жизнь щедро отвешивала девочке оплеухи, чей вкус напоминал горький огурец нигаури. Вот только о пользе сахара много не скажешь, в то время как нигаури ещё в Древнем Китае считался священным овощем, дарующим мудрость и долголетие. Чем не повод задуматься?
Цукуё и не помнила, когда это её задевали чужие кривотолки. Замкнутость и необщительность не были следствием дурного обращения, но являлись естественным состоянием её натуры. Не каждому же слыть душой компании и страстным искателем новых знакомств. Иной человек не мыслит себя без чужого внимания и славы, с удовольствием принимая разноцветные нарциссы из рук почитателей, чтобы составить из них дивные композиции. Однако попробуй преподнести тот же букет натуре другого душевного склада, и вместо благодарности получишь лишь забористые чихи и слёзные мольбы не сживать бедного аллергика со свету.
Цукуё привыкла прятать эмоции, держать себя с холодной отстранённостью и хмуриться даже в те редкие минуты, когда хотелось улыбаться. Мало приятного в том, что любой мог разгадать заветные мысли и чувства, едва глянув на лицо. А уж глядели на неё часто: в детстве — с изумлением, быстро сменявшимся хохотом, в школе — с настороженным интересом юного натуралиста, что тычет в ядовитую лягушку палкой в смутной надежде расшевелить. Ну а в нынешнюю пору университетской жизни ей доставались взгляды, полные простодушного недоумения, в кое повергла японцев периода Мэйдзи первая завезённая с континента овца.
Казалось бы, что за дырявая логика: Запад давно одарил Японию своим идеалом красоты, внушив любовь к фигуристым светловолосым дивам. Голубоглазые блондинки резво проскочили фейсконтроль на входе в элитный клуб под вывеской «Массовая Культура», заняв почётные места и в чёрно-белом мире манги, и в бушующих красками телевизионных экранах. Вот только реальность за фантазией не только не поспевала, но ещё и с маршрута сбивалась, спотыкалась о непропорционально длинные ноги и кубарем катилась по наклонной вниз. И если нарисованная златовласка срывала бурные овации и всенародную любовь, едва качнув покатым бедром, то Цукуё могла хоть наизнанку вывернуться, а всё равно бы осталась на роли диковинного зверька в вольере зоопарка. Всякий рад посмотреть на экзотику со стороны, но только не очень долго и внимательно. А что поделать, если на смену Кавабата Ясунари давно пришёл Кавабата Хироси из Осаки, гордо провозгласив поверхностность первой среди Четырёх Великих Истин*?
На дворе середина июля. Одни ноют от невыносимой жары, другие замирают в предвкушении дня моря*, а третьи, махнув рукой и на первых, и на вторых, дружным клином устремляются в крытый бассейн. В сущности, все делают то, что хотят. Все, кроме студентов. Ведь для них середина июля — финальная черта сессии. Осталось совершить последний рывок, перемахнув через бездонную пропасть долгов и дополнительных занятий, и вот он — блаженный край покоя и сна: каникулы. Больше никаких прогулок по краю обрыва, никаких хождений по канату средь заострённых горных хребтов. Свобода духа от плоти, тела от разума, рассудка от обязательств. Счастье незаметно крадётся всё ближе, точно камышовый кот, выслеживающий мышь, вот-вот готовый совершить роковой прыжок.
Весь день Цукуё проводит за книгами в университетской библиотеке. Большая часть необходимой литературы находится в читальном зале, обязывая девушку и душой и телом прикипеть к одному и тому же насиженному месту. Впрочем, она и не против. В конце концов, в библиотеку приходят не за песнями и плясками, а атмосфера собранного сосредоточения помогает сконцентрироваться на подготовке.
Намерения девушки очень серьёзны: провести за работой всё время до закрытия. Однако ближе к четырём часам дня в научный диспут вмешивается рассерженный желудок, закатывая форменную истерику. Дескать, как так: мозг с раннего утра грызёт свой безвкусный гранит науки, а ему, голодному сиротинушке, молча слюнки глотать? Не бывать этакому произволу!
В библиотечной тиши басовитая ругань разгневанного чрева звучит особенно гулко, заставляя Цукуё стыдливо краснеть невоздержанности собственного организма. Но делать нечего, а потому смирять смутьяна приходится в ближайшем кафетерии.
Решая не терять драгоценные минуты зря, Цукки совмещает обеденный перерыв с чтением. Она уже выходит на финишную прямую трапезы, когда боковым зрением улавливает присутствие некого субъекта, остановившегося у её столика.
Девушка тихо вздыхает, силясь отогнать досаду на очередного желающего свести с ней знакомство. А не стоит ли всерьёз подумать о лысине? Хуже уж точно не станет, зато круг потенциальных любопытствующих сожмётся до размеров горчичного зёрнышка.
Однако прежде чем Цукуё успевает повернуть голову и ввязаться в малоприятную полемику, противник срывает обыденную тактику блиц-манёвром. Вместо приветствия дежурной фразочкой он уверенно плюхается на соседний диван. Цукки огорошено моргает, уставившись на мужчину.
Мурлыча под нос заглавную тему из Дораэмона, он вальяжно разваливается на мягком сиденье. Первый куплет с припевом выходят довольно складно. Однако с последующими строками происходит явный казус: темп норовит убежать вперёд, слова мешаются и путаются, да и вытягивание мелодии как будто не приносит былого удовольствия. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу, мужчина недовольно косится на Цукки.
Песнь обрывается трагической нотой незавершённости.
— Ну и дела. Забыл, что там дальше. Не напомнишь?
Цукуё не знает, чему дивиться сильнее: предложению допеть куплет вместо него или обескураживающему виду нового знакомого. Всклокоченные, точно шерсть драчливого дворового пса, белые волосы в паре со скучающим взглядом алых глаз смотрятся дико, контрастно… и до странного гармонично.
— В его чудесном кармашке найдётся всё, что ни пожелаешь. Хочу в кругосветное путешествие! — Уф-уф-уф… Дверь куда угодно! — Ах, как же я люблю тебя, До-ра-э-мо-о-он, — старательно выводит девушка, напрочь позабыв о всяких «зачем» и «почему».
— Годится, — мужчина вяло кивает и зевает, демонстрируя широту возможностей своей челюсти. — Ладно, с главным разобрались, а остальное и по пути обсудить можно.
— По пути? Куда? — изумление Цукки нарастает с каждой секундой.
— В ад. Хотя многим безумцам привычнее называть его «Бар Отосэ», — мужчина вымученно вздыхает, встречая полное непонимание в глазах собеседницы. — Слушай, мне от тебя ничего криминального не надо. Всего-то небольшая услуга. Ты ведь можешь помочь хорошему человеку, да, Цукуё?
Она вздрагивает, совершенно сбитая с толку. Девушка уверена, что в жизни не встречала этого типа. Этакое чудо разве можно взять и просто так забыть? Но тогда кто он и что ещё, кроме имени, ему известно?
— Откуда вы меня знаете? — Цукки грозно хмурится, надеясь скрыть за напускной решительностью страшное смятение.
— Откуда? — на его лице впервые с момента их знакомства мелькают некоторые признаки слабой эмоциональности. — Нетрудно догадаться, откуда. Рекламная компания прошла на ура, так что теперь многие в курсе… — он осекается. Недоумение сменяется искрой прозрения и слабым смешком.
— В курсе чего? — она не выдерживает, напряжённо ожидая ответа.
— Того самого, — туманно отвечает мужчина, довольно ухмыляясь. — Если тебе так интересно, я всё расскажу. Но! — тут он вскидывает руку, в нравоучительном жесте вытягивая указательный палец вверх, — сначала ты мне поможешь. Как говорится, рука руку моет.
Цукуё столбенеет. Ей до жути не нравится этот сомнительный субъект, и она совсем не хочет выполнять его просьбы, которые не просьбы вовсе, а самый натуральный шантаж. Но вот что странно: пусть в груди кипит и бурлит возмущение, внутренний голос выказывает редкую лояльность, смешанную с толикой любопытства.
Да ведь у неё послезавтра экзамен! Как она может тратить время на подобные глупости?
Девушка шумно захлопывает книгу, которую до сих пор не выпускала из рук, и порывисто вскакивает с места. Если бы взгляду было по силам давить неугодных, как тапок давит таракана, её оппонент давно принял назидательное положение растоптанного насекомого. Но увы, увы...
— Что я должна делать? — цедит Цукуё, плохо понимая, на кого злится больше: на него за нахальство или на себя за внезапный приступ авантюризма?
— Не так много, как можно подумать, — мужчина, потягиваясь, встаёт. — От тебя нужно лишь одно: притворись моей девушкой.
Зимой без шапки даже в помещении мёрзнешь — центральное отопление в Японии есть только на севере, а в Токио к такой роскоши никто не приучен.
Четыре Великие Истины — основа буддийского учения.
День моря — государственный праздник Японии, приходящийся на третий понедельник июля и открывающий купальный сезон.